– Как обстоит ситуация с делами по статьям 275 (государственная измена) и 276 (шпионаж) – больше или меньше их стало в 2018-м, по сравнению с предыдущими годами?
– Число “шпионских” дел растет. Мы уже наблюдаем это. Отследить этот рост точнее мы сможем по приговорам, когда завершатся судебные слушания по возбужденным в последние годы делам. Следствие и суд могут длиться год-два и больше, поэтому приговоры по делам, возбужденным в 2017-2018 годах, будут вынесены в ближайшие два или даже три года.
По нашим подсчетам, в 2018 году было возбуждено минимум 11 новых дел о госизмене и шпионаже.
Поскольку подобные дела носят непубличный характер, мы можем предположить, что знаем далеко не про все дела о госизмене и шпионаже, которые появились в 2018 году. Отмечу, что мы впервые участвуем параллельно в четырех подобных делах – и это тоже показатель того, что сейчас их больше, чем раньше.
– А сколько за год обычно выносится приговоров по делам о госизмене и шпионаже?
– В 2018 году были вынесены, по меньшей мере, шесть приговоров по таким делам. Восемь человек, в отношении которых расследования начались в предыдущие годы, в настоящее время ожидают приговора.
“Команда 29” – правозащитное объединение из Санкт-Петербурга, адвокаты которого, в частности, представляют в судах интересы тех, кого обвиняют в государственной измене, разглашении государственной тайны и шпионаже. Начало работу в 2015 году.
“29” в названии объединения отсылает к статье 29 Конституции РФ, которая гарантирует свободу информации и мысли, а также к главе 29 Уголовного кодекса России, описывающей преступления против основ конституционного строя и безопасности государства.
“Команда 29” исследовала историю и практику правоприменения 275-й статьи начиная с 97-го года (когда вступил в силу новый Уголовный кодекс, в котором она впервые появилась в современном виде – ИФ). Мы опирались на официальную статистику Судебного департамента при Верховном суде и параллельно собрали всю информацию об осужденных по таким делам из открытых источниках.
Так вот, в 1997-2006 годах суды приговаривали по два-три человека в год, в 2007-2016-х – уже по семь. При этом в 2015 году, после того, как возбуждались дела, связанные с событиями на Украине, случилась “вспышка” – 15 приговоров.
Чаще появляются дела именно по статье о госизмене. Дела о шпионаже, по которым обвиняемыми проходят иностранные граждане, возбуждают реже – одно-два в год.
Наши цифры чуть выше, чем официальные, но незначительно. Способ сбора судебной статистики оставляет пространство для неточностей.
– Как изменилась специфика работы следствия и защиты по таким делам в последние годы?
– Мы помним, как мы работали в 2015 году, в 2016-м, я помню 96-й год, когда начинал участвовать в подобного рода делах. Сейчас стало работать очень сложно.
Прежде всего, это связано с тем, что мы почти лишены возможности изучения документов, которые находятся в деле. Мы не можем, за редким исключением, получить копии даже несекретных документов. Не можем делать выписки из них, не можем ознакомиться с секретными нормативными актами, которые регулируют процедуру отнесения сведений к государственной тайне, потому что большинство этих актов сами выпущены под грифом секретности.
Если нашего подзащитного, например, обвиняют в нарушении каких-то пунктов такого акта, и мы просим дать возможность с ним ознакомиться, то нам отказывают, потому что он секретный. Мы говорим следователю или суду, что дали подписки о неразглашении государственной тайны, но ответ: “Все равно не дадим”.
– Как защита выстраивает свою работу в такой ситуации?
– Приходится лавировать между запретами, добиваться реализации своих прав и прав подзащитных, в том числе путем обжалования норм законодательства. Важная функция адвоката сейчас – не только непосредственно защита прав человека, но и скрупулезная фиксация всех нарушений прав с прицелом на обращение в высшие инстанции – Верховный суд, Конституционный суд, Европейский суд.
– А при общении непосредственно с подзащитными секретность сложности не создает?
– Сложности возникают с тем, чтобы просто встретиться с подзащитными, которым по таким делам избирают меру пресечения в виде содержания под стражей. В Москве наибольшие сложности, потому что это всегда изолятор “Лефортово” – самый строгий изолятор, и там очень большие проблемы с визитами адвокатов к подзащитным. Связано это с тем, что кабинетов для встреч адвокатов и арестантов всего шесть. Арестантов очень много – около 250 (по данным Общественной наблюдательной комиссии Москвы, 213 – ИФ), и адвокаты вынуждены участвовать в жеребьевке: мы тянем жребий и разыгрываем места на две недели вперед, то есть раз в две недели можно попасть к подзащитному.
– Насколько распространена практика применения в таких делах мер пресечения, не связанных с заключением под стражу – домашнего ареста, подписки о невыезде?
– По таким делам эта практика практически отсутствует.
– Ученый Владимир Лапыгин, который в 2016 году был осужден за госизмену на семь лет лишения свободы, находился под домашним арестом…
Следствие решило, что обвиняемый в госизмене Кудрявцев передал секреты по электронной почтеЧитать подробнее– Это было чудо. Сейчас в СИЗО “Лефортово” находится наш подзащитный, 75-летний ученый Виктор Кудрявцев, у него есть все справки, медицинские документы, которые свидетельствуют о том, что состояние его здоровья ужасающее. Глава Российской академии наук Александр Сергеев высказался в поддержку его освобождения из СИЗО, более 100 тысяч граждан подписали петицию в его защиту, и все равно его не отпускают.
Кудрявцеву предложили изменить меру пресечения, смягчить ее в обмен на сделку со следствием, условием которой было признание вины и дача показаний на коллегу, его ученика – он отказался. После этого условия его содержания стали еще жестче. К нему перестали пускать на свидания жену, которая обеспечивала хоть какую-то связь с врачами.
– Как часто такие дела возбуждаются в регионах?
– Большинство “шпионских” дел расследует в Москве центральный аппарат ФСБ, в регионах такие дела бывают очень редко. Дела по госизмене и шпионажу со всей России в основном стекаются именно туда, и обвиняемых в таких случаях привозят в Москву.
– Когда дело о госизмене или шпионаже уже рассматривается в суде, учитывая сложившуюся практику, стоит ли добиваться оправдания по такому обвинению или проще настаивать на максимально мягком приговоре?
– Конечно, мы бьемся за оправдание, но при этом понимаем: сейчас процент оправдательных приговоров по всем уголовным делам 0,2%, а по делам главы 29 Уголовного кодекса это ноль, просто ноль.
Только один человек в России был оправдан по обвинению в государственной измене – это эколог Александр Никитин, чье дело расследовалось в конце 90-х годов. Оправдательный вердикт был вынесен в 1999 году. После 2000 года все стало жестче.
Сейчас даже, когда адвокаты представляют все доказательства невиновности подзащитного по такому делу, суд ограничивается назначением мягкого наказания.
Вообще, скажу, что по таким делам суды зачастую изначально принимает обвинительный уклон.
– Мягкое – это “ниже низшего”, т.е. более мягкое наказание, чем предусмотрено за данное преступление?
– Да, это “ниже низшего”. Статьи 275 и 276 предусматривают наказание от десяти до 20 лет лишения свободы. Нашему подзащитному, радиоинженеру Геннадию Кравцову, например, дали шесть лет колонии по делу о гоисзмене. Самый небольшой срок, рекорд у нас был – это три года Оксане Севастиди, жительница Сочи, которая в 2016 году была помилована президентом РФ, вину не признала.
По нашим подсчетам, в России как минимум 39 человек, обвинявшихся в госизмене и шпионаже, получили сроки “ниже низшего”. Еще были двое, которым суд назначил условные сроки.
– Можно ли подобные результаты считать положительными?
– Я бы не хотел, чтобы мои слова были истолкованы так, будто мы радуемся назначению наказания “ниже низшего”, но, мы понимаем, что это такой квазиоправдательный приговор.
Тем более, когда суд в качестве исключительных смягчающих обстоятельств, например, указывает, что подсудимый хорошо характеризуется по месту жительства. Это даже в обычных делах не признается смягчающим обстоятельством, а тут не то что смягчающим, а исключительным. И это обстоятельство дает суду возможность назначить наказание “ниже низшего”.
Чтобы в общеуголовном деле суд применил эту норму, надо, чтобы подсудимый страдал каким-то тяжелым заболеванием, или, чтобы у него, особенно у нее, было много детей – а тут вот так.
– Есть ли смысл в обжаловании приговоров по таким делам?
– Есть. Смысл всегда есть, нельзя опускать руки, надо бороться до конца, используя все имеющиеся законные возможности. Апелляционные жалобы по таким делам рассматривает Верховный суд России, и, на наш взгляд, их подача достаточно эффективна. Часто именно в Верховном суде удается добиться смягчения приговора, иногда существенного. Например, случай с Кравцовым: Московский городской суд назначил ему 14 лет лишения свободы, а Верховный суд снизил до шести.
– Насколько эффективно обращение по таким делам в ЕСПЧ, и есть ли такая практика?
– Практика есть. Но в таких делах мы связаны, поскольку аргументировать нашу позицию по существу мешает гриф секретности. Однако какие-то процессуальные нарушения, которые допускают следствие и суды – мы все это аккумулируем в жалобы в Европейский суд. У нас каждое дело заканчивается жалобой в ЕСПЧ.
– Решения по каким-нибудь делам уже есть?
– Решений по делам, которые ведет “Команда 29”, пока нет. Европейский суд – это процедура долгая, и нам здесь приходится запасаться терпением. Но есть, например, решение по делу дипломата Валентина Моисеева (в 2001 году был осужден на четыре с половиной года лишения свободы – ИФ), которого обвиняли в госизмене в пользу Южной Кореи. ЕСПЧ установил, что российские власти нарушили его право на справедливое судебное разбирательство и на уважение частной и семейной жизни.
– Люди каких профессий преимущественно становятся фигурантами дел о госизмене и шпионаже?
– Самых разных. Обвиняемыми по таким делам становятся и военные, и сотрудники ФСБ, и ученые, и гражданские: предприниматели, сотрудники некоммерческих организаций, неработающие граждане.